Ведьмы, заключившие договор с демоном, но сохранившие веру в своем сердце, не должны подлежать суду инквизиторов

... обывателей и неудачников...

еще одна попытка успокоиться:
Гессе воспоминал, перебирая, как по крупицам, округло-завершенными притчами бесценный шепот своей памяти. Воспоминал для нас самое простое и значимое из того, что мы можем увидеть вокруг себя, если только нам взбредет в голову оглядеться. Рисовал извечное и почти уже обыденное. Рисовал кистью, как свои пейзажи Зальца, сидя под припекающим солнцем на деревянном складном стульчике. Маслом. Рисуя образы. Он брал самые темные, бордово-коричневые и черно-синие краски, густые и вязкие, отливающие нефтью, окунал в них толстую грубую кисть, вспомнившую уже не одну картину, и, не глядя, подрагивающей старческой рукой, как когда-то Ренуар, растворял всю краску в бестелесной, шершавой, белизне куска картона. Краска заливала весь лист, вытекала за края, навсегда пачкая мольберт или рабочий халат писателя, если он держал картину на коленях; пронизывала и уплотняла ничего не чувствующую бумагу, превращая ее из обычного, ничем не примечательного творения человека в страшное ничто, притягивающее взгляд и пугающее, потому что и оно - тоже часть нашего мира. Старик всегда отворачивался, когда решал рисовать так - слишком страшной была глубина темно-синего, слишком напоминала космос и вечность; но рука все рисовала, добавляя оттенки все темнее, превращая космос в черную дыру, а затем в хаотичную свалку темного, а затем и в грязно-коричневую суть нашей жизни. Но когда старик, огорченный, что порыв вновь усадил его за это страшное занятие, поворачивался к мольберту, - о чудо!, - в самой середине грязной бумаги, неизменно, чисто-белым, ничем не испачканным силуэтом, выступал образ человека, дорого и милого мудрому сердцу писателя; совершенного и святого, - не важно в глазах всех людей, или только в его, Гессе, памяти; который, своим белым светом, не давал черной смоле грязи залить все. Тогда старик, удовлетворенно улыбнувшись, брал новый лист, теперь уже мелко разлинованный, перо, и начинал воспоминать.

Его брат.
Почти Кафка.
Джон Колдуэлл.
Многие другие.

Может ли жизнь быть оправданием мучений?
Всякая ли мысль - душевный надлом и нестерпимая боль?
Можно ли считать мещанство нирваной для тех, кого оставил за бортом Будда?